Сейчас она узнает, что я существую.
Рот пересыхает. Я не знаю, что сказать ей!
Если он сейчас выйдет, я его урою. Без всяких, сука, пояснений. Просто за то, что она, замёрзшая, с разбитым лицом, на улице.
Ускоряюсь.
Делает неуверенный шаг на дорогу. Даже не смотрит по сторонам! Наши дома у самой трассы, и тачки летят. Доходит до середины дороги. Замирает, закрывая глаза. Вижу, как её плечи расслабляются. Покачивается на ветру. Всё! Замёрзла уже так, что не чувствует ничего!
Подлетаю, сдёргивая с себя на ходу кожанку. Накидываю на плечи, сжимая их. Её черные огромные ресницы как два веера… Под красивым изгибом брови мерцают мелкие стразы. Пахнет от неё чем-то восточным, дорогим и пьянящим.
В горле стучит.
Всё это мне кажется сном.
Чувствую, как она начинает оседать. Рывком прижимаю к себе гибкое податливое тело, удерживая за затылок.
Мои горячие губы касаются ледяного плеча, а по пальцам скользят шёлковые пряди.
И это в тысячу раз сногсшибательнее, чем я представлял.
Подхватываю на руки…
Глава 3
В ушах шумит.
Вот ОНА. На моём диване. И я у её ног.
Какой реальный сон!
И в моей лофт-студии пахнет теперь восточными пряностями.
Всматриваюсь в лицо.
Густые ресницы медленно открываются, хлопает ими и смотрит непонимающе. Она как после наркоза.
Губы синие…
Подскакиваю на ноги. Выдёргиваю из шкафа большое пуховое одеяло. Рывком двигаю тяжёлое кожаное кресло ближе к камину. Снимаю с неё куртку и поднимаю на руки. Тихо вскрикнув, сжимается, а глаза испуганно распахиваются.
Пересаживаю на кресло. Молча укутываю одеялом.
Надо снять с неё туфельки…
И я, немного подтормаживая от своей смелости касаться ее так, снимаю их.
Тонкие щиколотки, на одной – три браслета с жемчужными бусинами. Красивый золотой педикюр. На среднем пальчике тоненькие колечки. И я торможу ещё сильнее, разглядывая эти волнующие детали. Встряхиваюсь. Закутываю её ноги одеялом.
Поднимаюсь.
Мы сталкиваемся взглядами.
Её снова начинает трясти. Поднимает руки, закрывает ладонями лицо. Пальчики съезжают чуть ниже, и я каменею от этого взгляда. Из глаз потоком слёзы. Ручейки туши бегут по щекам. Но это совершенно не портит её красивого лица.
Камин разжечь!
Кидаю в уже выложенные поленья горсть мелких щепок. Спичка. Запах дыма… Маленький огонёк пляшет по коре. Открываю заслон для вытяжки. Сейчас разгорится.
Поворачиваюсь к ней.
Беззвучно рыдает.
– Всё хорошо! – пытаюсь успокоить её срывающимся голосом.
Отрицательно качает головой.
– Ты в безопасности. Тебе нужно согреться. Всё хорошо.
– Нет! – её зубы стучат, брови гневно съезжаются на переносице. – Не хорошо. Теперь всё!
Вскидывает категорично ладони.
– Что – «всё»?
– Мне теперь всё! Упала! Грязная! Только бить, прогнать! Позор! Зачем трогал?! – жалобно смотрит на меня.
– Почему?… – сглатываю ком в горле.
– Чужой мужчина. Наедине. Всё! Отцу позор. Мужу позор. Умереть лучше!
– Я же к тебе не притронулся!
– Кто поверит? – пытливо прищуривается. – Как доказать? Никак! Если девушка – жениться! Если жена – всё!
– Почему ты домой тогда не пошла? Зачем на дорогу вышла??
– Глупая… – всхлипывает. – Обида! Гордость! Нельзя женщине… – ресницы стыдливо касаются высоких скул. – Дверь… ключ… не зайти. Муж не пустит! Наказал так!
– Вот урод! Садист!
Вздрагивает.
– Что?… Не понимаю.
– И что – стоять замерзать теперь? Смотри, там снег уже пошёл.
Опускает глаза.
– За что он с тобой так?
– Заслуживала. Как это… язык… Дерзкий?
– За что? Чёрт…
Прикасаюсь пальцами к её ожерелью. Оно широким плетёным ошейником охватывает шею и спускается на грудь в декольте. Ледяное!
Испуганно дёргается от меня.
– Снимай немедленно! Отморозишь себе всё. Заболеешь! И уши тоже. Серьги.
– Нельзя… – возмущённо смотрит, прикрывая ожерелье ладонью.
– Почему?
– Это… Как это… – хмурится. – Защита отца!
Всматриваюсь в её глаза, отрицательно качаю головой. Не понимаю.
– Оно ледяное. Шея, уши. Отморозишь!
– Нет. Нельзя.
– Да почему?!
– Отец любит дочь – дарит. Дорого. Муж может выгнать. И всё. С голоду умереть тогда. А это защита. Надо всегда чтобы на тебе. Домой не зайдёшь, не заберёшь! Только то, что на тебе – твоё. Всё, что в доме – мужа. Кто любит – дарит защиту.
Показывает по очереди колечки на пальцах.
– Брат Амир. Амла Саид. Брат Хазир. Тётя Амина… Баба… А это…
Показывает на колечко – тоненький ободок, выбивающийся по стилю из других. На нём цветочек: пять круглых лепестков, один отломан. Похож на цветок жасмина.
Мне нравится чай с жасмином, нравится наблюдать, как эти цветы раскрываются в кипятке.
– …От мамы родной передали.
– И что – никогда не снимаете эту тяжесть??
– Если муж не любит. Или… как это… Бах!! – всплёскивает руками. – Взрывается!! Гнев!
– Вспыльчивый?
– Да! Нельзя снимать… – отрицательно качает головой. – В любой момент на улице! Беременная можно снять. Не может прогнать. Родила – может.
– А отец? К отцу вернуться?
– Как ему забрать?… Нельзя. Выкуп уплачен! А выгнали – плохая жена! Позор. Возьмёт домой – сёстры брать не будут в жены. Люди скажут – такие же!
– Мракобесие какое-то!
– Что?… – внимательно смотрит.
– Откуда ты? Кто по национальности?
– Аталар – арабы, Иран. Баба – турок. Мама – русская. Я… – пожимает плечами. – Я в Кайсери… живу… жила?
– В прошлом веке? – вздыхаю я. – В Турции давно уже всё по-другому. Девушки в миниюбках и…
– Что? Не понимаю.
– Почему нравы такие суровые? Законы давно сменились.
– Севджили семьи по-старому живут. Традиции. Низкие семьи как на западе живут. Честь забыли.
От того, как двигаются её губы, моя голова кружится, и я каждый раз ловлю свой порыв сократить между нами расстояние и попробовать их на вкус. Теряю смысл того, что она говорит, пытаясь унять дрожь, охватывающую меня от её голоса. Он – низкий, ласковый, проникновенный и хрипловатый, когда она говорит спокойно, а когда очень волнуется – звенит, как серебряный колокольчик.
Захлопываю глаза, чтобы не испугать её своими откровенными взглядами.
Что я хотел сделать? О чём мы вообще?
– Так! – протягиваю ей сумку. – Всё можешь спокойно снимать. Положи в свою сумку. Я тебя никогда и никуда не прогоню. И ни к чему не притронусь. У нас в России ЭТО честь – не обидеть гостью. Согреется металл, захочешь…
– Нет! Нельзя.
Прикрывает ладонью.
Ладно…
Полыхающий огонь уже жжёт мне спину, и я отодвигаюсь, чтобы жар шёл на неё.
– Я тебе сейчас чай сделаю. С жасмином любишь?
– А? – удивлённо распахивает заплаканные глаза.
– С жасмином…
– Жасмин.
– Жасмин… – киваю.
– Откуда знаешь?… – прищуривается опасливо.
– Чего знаю?
– Имя.
– Ты – Жасмин?! – доходит до меня, и губы против воли растягиваются в улыбке.
Кивает.
Точно принцесса!
– А я Лёха.
– Лё-ха? – неуверенно хмурит брови.
– Алексей. Лёша. Лёха.
– Короткое?
– Да.
– Моё – Яся, – на секунду улыбка озаряет её грустное, испуганное лицо.
– Яся… – повторяю шёпотом.
– Мама так придумала.
Но улыбка тут же испаряется. Она неуверенно встаёт, снимая с плеч одеяло. Делает глубокий вдох.
– Я должна пойти.
– Куда?…
– На улицу. Где оставил муж быть.
– Зачем?! Ты же сказала: будет бить и прогонит!
– Да.
– А зачем тогда идти?
– А что мне делать? – жалобно. – Я не знаю. Придёт, заберёт, хуже будет.
– Куда уж хуже-то? Нет. Ты не пойдёшь туда. И тебя никто не заберёт. Ты здесь в безопасности и под моей защитой.
Это безумно сладко говорить! Безумно!!! И мне кажется, я сверну все горы этой планеты.
Просто доверься мне! Пожалуйста.